— Петя!.. Петя!.. — с испугом пыталась остановить папу мама. — Ты только не волнуйся!.. Только не волнуйся!.. Это у тебя от диссертации!.. Я же тебе говорила, не надо было тебе ее писать!..

— К черту диссертацию! — орал папа. — И да здравствуют хомяки!..

Потрясенный всем происходящим, я все же увидел, как бабушка, став на коленки, принялась очень даже ловко перехватывать пробегавших мимо хомячков, складывать их в фартук, приговаривая:

— Три сорок… Шесть восемьдесят… Ишь разорался! Академик без гвоздя в голове!.. Тьфу, прости господи, сбилась со счета… Ай, дрянь, такой маленький, а уже кусается!.. Три сорок… Шесть восемьдесят…

РОСЫ ЖГУЧИЕ

Повесть

Лариса

Сельская больница стояла в березовой рощице на берегу реки. Я поднялся по зеленому косогору между розоватыми от вечернего солнца стволами и остановился у открытого окна первого этажа. Оглянулся, не видит ли кто меня, вскочил на цоколь, заглянул в палату.

У окна лежал и смотрел в потолок краснолицый мужчина с пышными бакенбардами. На соседней койке щуплый старикашка в пижаме, сдвинув очки на кончик носа, сидел, уткнувшись в книгу.

Койка дяди Фрола стояла у торцовой стенки, о чем мне сказала уже побывавшая у него моя троюродная сестра Лялька, но дядюшку своего я едва узнал. Обычно он скрывал от всех боль, постоянно мучившую его еще со времен войны, но на этот раз, кажется, она его здорово прикрутила. Видел я это и по сдвинутым бровям, плотно сжатым губам, полуприкрытым векам, словно дядька мой к чему-то прислушивался в самом себе, мучительно пытаясь что-то вспомнить. Не раз говорил он нам, что к боли своей привык. Ничего себе, привычка: палец порежешь или молотком прибьешь и то не знаешь, куда деваться, а тут…

— Дядя Фрол! — позвал я негромко.

Он оглянулся на дверь, потом повернул голову, увидел меня.

— А… Боря… Приехал, дружок…

От этого сердечного «дружок» у меня защипало в носу.

— А я уже подумал, — продолжал он, — как же так: Лялька здесь, а тебя все нет… Экзамены-то хоть сдали?

— Да вроде бы… Послали вот со студенческим стройотрядом к нам в Костаново, — неопределенно ответил я. — Лялька тебе небось уже говорила.

— Лариска-то? Пока не успела… Побежала мне молоденькой редиски пару пучков принести…

Мысленно я обругал себя ослом: хорош родственник, к больному с пустыми руками пришел! Лялька, та живехонько догадалась, что надо редиски принести… Что говорить, она не только соображает, но и действует страшно быстро: стройотряд мединститута еще в пути, а Лариса уже здесь. Вот только почему? К кому так спешила?.. Я, конечно, догадывался к кому, но об этом мне даже думать не хотелось…

Больше я не стал спрашивать у дяди Фрола о Ляльке, не сказал ему и о том, что студенческое звание проехало мимо нас с нею. Правда, Лялька и тут нашла выход: устроилась в институт лаборанткой. Ну а мне выход искать не надо: будущей весной призывают в армию…

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я участливо.

— Сам видишь, — ответил он. — Радоваться нечему, плакать не дают… А ты что не по-людски в окно полез? Иди в дверь.

Я спрыгнул с цоколя, оглянулся: и правда, заметят, начнут судачить, вот, мол, какие студенты, не успели приехать, по окнам лазят! В деревне-то никто еще не знает, что я — не студент.

Невольно взгляд мой задержался на раскинувшейся до самого горизонта картине: и до чего же прекрасный вид открывался отсюда! Пурпурные облака, громоздясь на юго-востоке, отражались в текучей глади реки. Прозрачный и теплый воздух, казалось, стекал розоватыми струями с белых стволов берез. И такой уходил в дальние дали простор с раскинувшимся за рекой лугом, поросшим буйно цветущим шиповником на буграх с темной гребенкой леса по горизонту, что разогнаться бы и полететь над поблескивающими под солнцем озерцами и болотцами, где по утрам перекликаются журавли, над сплетающимися и расходящимися, как человеческие судьбы, полевыми дорогами, над тучными, уже дожидающимися косарей душистыми травами…

Но лететь сейчас над лугом к дальнему лесу мне особого резона не было, потому что на всем этом раскинувшемся до горизонта просторе Ларису я не увидел, и в то же время всем своим существом чувствовал: она где-то, может быть, совсем рядом.

Я обошел больницу, в просторных окнах которой бушевало бесшумное пламя заката, выглянул из-за угла… Ляля была здесь! Не зря же у меня так заколотилось сердце. Выглянув снова, я понял, что в больницу ее не пускала дежурившая сегодня ее троюродная бабушка Аполлинария Васильевна, которой и я был не чужой.

С темным от загара лицом, с высохшими руками, сурово сложенными на груди, она будто сошла с иконы, так неприступен был ее вид. Глянув на плотно сжатые губы Аполлинарии Васильевны, я озадаченно подумал: «Не пустит!» А как же тогда мне к дядьке пройти?

Рядом с Лялькой топталась какая-то пестрая девица, наверное, тоже из стройотряда. Обе они что-то доказывали Аполлинарии Васильевне, но та вроде бы их даже и не слушала:

— И не проси, не пущу: больным покой нужен, а вы то и дело взад-назад бегаете.

— Ну, бабушка!.. Ну мы на минутку!.. Он же сам просил ему редиски принести — уговаривала ее Лялька.

Ее пестрая подруга молчала и все поправляла на руке какие-то необыкновенные часы. Их я сразу приметил, поскольку между делом подрабатывал мелким ремонтом.

Аполлинария Васильевна стояла на своем, как скала, но мне хорошо было известно, что и Лялька не очень-то привыкла уступать.

Уж не ахти какой у меня житейский опыт, но и мне было ведомо, что, когда противоборствуют две женщины, невозможно предсказать, кто победит, особенно, если одна еще не старая, а другая совсем молодая. Пожалуй, у них это еще с каменного века заведено: никаких поблажек друг другу не давать. А все из-за возраста. Если, к примеру, одной шестьдесят, а другой пятьдесят девять, можете быть уверены, год разницы боком выйдет той, которой пятьдесят девять. А Лялька в два с половиной раза младше Аполлинарии Васильевны и к тому же — красавица.

Пока я так глубокомысленно размышлял, Лялька, оставив свою подружку заложницей, не только каким-то чудом прошмыгнула за спиной Аполлинарии Васильевны, но еще и умудрилась схватить у выходившего из больницы посетителя — толстого и потому, наверное, доброго дядечки — белый халат.

И тут меня осенило: стоит дождаться ее у окна коридора — халат будет мой. Заодно и с Лялей поговорю…

Аполлинария Васильевна ушла прогонять нарушительницу, а я неторопливо направился к подъезду, решив посмотреть, что там за часы у оставшейся дожидаться Ляльку пестрой девчонки.

То, что Лялька уже во второй раз сегодня навещала дядюшку Фрола, было тем более удивительно, что и дядя Фрол и его жена — тетя Маша Ляльке очень дальние родственники — десятая вода на киселе, просто жили в одном доме с Аполлинарией Васильевной, к которой Лялька ездила чуть ли не каждое лето на каникулы. Вот она и стала дяде Фролу и тете Маше почти родной. А ближе, чем Аполлинария Васильевна, родни у Ляльки никакой нет, хоть и были у нее до недавнего времени приемные мать и отец… Но об этом разговор впереди…

Посматривая на окна, где вот-вот могла появиться Лялька, я подошел к пестрой девице и на всякий случай сказал: «Привет!»

— Меня зовут Катя, — просто ответила она. — А тебя Боря, я знаю…

«Что это она меня сразу запанибрата и на «ты»?» — недовольно подумал я, задерживая взгляд на ее часах. Это были швейцарские часы «Омега», пожалуй, лучшие из тех, какие я когда-нибудь держал в руках.

Катя перехватила мой взгляд, поднесла часы к самым моим глазам:

— Нравятся?..

— Часы как часы, — буркнул я. — Хорошие часы. Что из того?